Алик якубович:
Для меня это многое значит. Акустическая фотография — это история, которая возникла в конце моей пленочной деятельности и моей ручной печати. Здесь у меня было «болото» — я здесь печатал. «Болотом» фотографы называли фотолаборатории. Я помню — шёл по площади Горького через переход, и у меня в голове возник термин «акустическая фотография». Но он возник тогда в связи с ручной печатью. Когда мы делали первую книгу, «Нерастворимый кофе», у меня было большое креативное агентство. Дизайнер сказал, что на обложке книги, под названием, не хватает своего рода подчеркивания. И тогда я сказал: «Акустическая фотография». Когда я был в Питере, представлял книгу, известный поэт Арсен Мирзаев сказал: «Это твое направление, держись его». Многие пишут стихи, многие делают фотографии, некоторые делают книги из стихов и фотографий, например моя любимая Вера Полозкова. У нее есть книга «Фотосинтез», там тоже мы видим сплетение этих двух жанров. Но там фотографии делал другой человек. Гришковец тоже делал книгу с фотографом. Мне кажется, что это не открытие, когда поэзия и фотография соседствуют друг с другом, но не было человека, который делает и то и другое, и собирает в одну книгу. Так и родился этот термин и закрепился за мной.

Алик якубович:
История такая: я учился в мединституте плохо, потому что не хотел этого. Хотели мои родители; поступить в мединститут было престижно. Как-то раз я прогуливал лекцию. Был магазин «Кругозор» на Автозаводе, я зашел туда, увидел журнал «Советское фото». Я его взял и понял, что больше не могу учиться в мединституте и хочу быть фотографом. Те самые натюрморты, которые делал Борис Смелов, мне до сих пор не даются. Зато я стал социальным фотографом, достаточно жестоким. Все еще иногда пытаюсь. Я скромный, только не во время съемки.

Алик якубович:
Самое счастливое время, честно. Мы не знали, куда деваться от этого счастья быть теми, кем мы хотим. Нам никто не мешал. Хочешь — вино пей, хочешь — с девчонками гуляй, хочешь — снимай, хочешь — все одновременно делай. Город будто кипел в котле. Тут какими-то шмотками торгуют на Покровке, тут какие-то магазины кооперативные открываются, тут люди неожиданно начали красиво одеваться. Пусть это была турецкая одежда, но она была пестрая. Тем более, купить это можно было прямо на «Покре» (тогда — ул. Свердлова). Тут же выставлялись художники, в кинотеатре «Рекорд» открылась первая выставка «Черного пруда», там уже появился Сорокин, Каковкина, Урлин, Сметанин, Опыхтин. Для меня это было счастливое время: я уже тогда занимался фотографией, меня уже тогда пригласил к себе Александр Лапин. Это был известный фотографический диссидент, у которого многие учились.

Нижний… Я тогда еще не понимал, что это мой Голливуд, но я уже тогда много чего начал замечать.

Во время съемки думать — это беда. Надо все знать до съемки. Перед девяностыми я уже снимал социальные репортажи, потому что мне хотелось выделиться. Где-то в восемьдесят пятом году я снимал в вытрезвителе. Попал туда очень хитрым путем, через райком комсомола пришел. Они позвонили, сказали, что идет борьба с пьянством среди молодежи, и они пришлют фотографа. На второй съемке меня чуть не арестовали, потому что пришла проверка. Говорят: «Это ты такой из райкома комсомола?». А у меня такая прическа модная, пиджак вельветовый… Я бы до сих пор носил.

Нижний… Это была помесь дикости и старины. Рождественская стояла полуразрушенная. Там ходили потрясающие бездомные. Тогда не было слова «бомж», но персонажи были интересные. Только-только начиналось строительство Благовещенского монастыря.
Приезжали какие-то удивительные люди, открывались мастерские художников. Ася Феоктистова и ее мастерская изобразительного труда, «Арсенал» начинался с Анной Гор и Любой Сапрыкиной. Ты только будь художником, будь фотографом! Деньги как-то зарабатывались. Это самое счастливое время, потому что мы с художником Ваней Мазманяном целыми днями где-то бродили, я снимал, он рисовал свои акварели. а тогда быть фотографом — это была эксклюзивная история, не каждый мог купить фотоаппарат. А даже если мог, надо было еще и карточку сделать! А мы уже были членами каких-то фотостудий, у нас уже выставки, награды. У меня уже к тому времени была из Японии награда, из Германии. Потом я хлопнул первый в Советском Союзе гран-при на Кодак мастер-класс, меня в телевизор совали бесконечно.

Было очень круто. На Покровке (тогда — ул. Свердлова) открывались такие знаковые заведения, как «Лабиринт», где наливали коктейли, открывались заведения, где делали горячие бутерброды. Была куча пьяных, веселых пьяных. Начались бесконечные городские праздники, где собиралось много молодежи. Тогда я и начал снимать проект «Пацаны». Я жил как в Париже. Тогда еще не в Голливуде, а в Париже. Это был такой драйв, не поверите. Вам не повезло, что вы туда не попали.

Алик якубович:
Лихими. Абсолютно.

Алик якубович:
Награды… Дело в том, что мы жили в закрытой стране, всем хотелось каких-то выходов. Были фотоклубы, которые участвовали в международных выставках. Мой учитель, Юрий Федорович Шпагин, который вел в Нижнем фотоклуб «Волга», в который все мечтали попасть, молодежную студию «Поиск», собирал интересные, на его взгляд, работы, которые летали на выставки, и оттуда нам приходили какие-то медали. Это было интересно до того, как началась Перестройка. После этого я перестал делать подобное, мне это неинтересно. Мне интересно ходить по улицам, снимать целыми днями.

О творчестве. Город Горький. Я работаю в пединституте на факультете дополнительной педагогической профессии преподавателем фотодела. И у нас было кафе «Арка» (там сейчас «Сербский Дворик»), где можно было торчать день и ночь с очень хорошими людьми, и там постоянно что-то происходило. Я познакомился с Аней Беловой совершенно случайно, которая, с моей легкой руки, наверное, попала на конкурс Пьер Карден на Красной площади в Москве; в 90-е он приезжал. Она стала победителем в разряде «Фотомодели» и уехала в Париж, и там у нее контракты с Франко Феретти, Жан-Пьер Зандом. Такие истории происходили прямо в городе, в нашем. Люди с улицы! Белова училась в политехе, блондинка, оказалась очень сильно похожа на Катрин Денев, а для французов это святое.

Алик якубович:
Встреча с Лапиным, встреча со Шпагиным. Начало проекта «Пацаны», это начало двухтысячных. Я тогда был креативным директором большого агентства, в котором был учредителем. Мы зарабатывали приличные деньги. И в какой-то момент у меня кончился воздух. Я прям не мог понять: «Я ж фотограф, что я тут делаю?» Я начал искать тему. Мне как-то привезли из Америки, по-моему, журнал «Photo», где все целуются: Джон Леннон с Йоко Оно, Брежнев с Хонеккером, Энди Уорхол, еще кто-то… Я как-то его насмотрелся, удивительно, вышел в город, смотрю: у нас тоже целуются. Вдруг стало заметно, раньше я не замечал. Я начал за этим подсматривать, начал снимать вот эти поцелуи. Началась такая охота интересная: где бы и с кем бы я не ходил, я все равно что-то смотрел. А мне уже кричали: «Якубович, твои целуются, давай снимай!». В городе целовались, понимаете? Это был сильный показатель того, что началась какая-то демократия, свобода: никто никуда не прятался, городские праздники там, ну хлопнут пива или еще что-то, тоже — давай целоваться до смерти. И когда я снимал вот эти поцелуи, я все равно смотрел по сторонам и начал наблюдать пацанов, среди которых я вырос, в общем-то, отчасти, живя на Северном поселке, иногда получал, иногда нет. Начались вот эти темы, которые учили меня общаться с людьми, учили меня знакомиться. Фотограф — это потрясающая профессия, вот не поверите, я вам сейчас расскажу, вы все бросите, но уже поздно, сейчас много фотографов. То есть ты мог подойти к любому человеку, улыбнуться, заговорить. Ты мог уговорить или не уговорить, но все это была большая школа. Вот все сейчас эти тренинги по преодолению возражений, еще что-то — это все ерунда. Когда ты снимаешь «Пацанов», и тебе надо, и там все понятно: тебе сейчас могут так ответить и справа, и слева, а тебе надо.

Знаковое событие девяностых… Во-первых, «Арбат» начался. Я ездил туда как на работу. Мне казалось, что это Париж. И я шарахался там, ничего там такого сверхъестественного не было. Но казалось. Начались Крестные ходы в Кировской области, к реке Великой (70 км от Кирова). Три года я туда ездил, пока это не стало таким туристическим событием: фотографы начали выпивать тогда, я там тоже грелся по-всякому. Сначала ходили тревожные, еле живые старушки: они 70 км пешком проходили. Помню, одна бабушка умирать начала. Ее в больницу тащили, она кричала: «Нет! На чем угодно: на носилках, на веслах, тащите меня к реке!» (смеётся). Ее притащили, она встала и пошла. А все думали — помрет. Мы опережали всегда Крестный ход, ждали и встречали его в какой-то деревне. Шел ливень. Мы стояли под навесом с камерами, нас было несколько фотографов. И идёт Крестный ход. Клянусь: я ни в Бога не верю, ни в кого не верю, вижу, что Крестный ход не мочит. Идет ливень стеной, а на них ни капельки. Я думал: «Да что ж такое?». Да, я был свидетелем. Чудесно.

Всякое было. В Нижнем Новгороде — Игорь Чудалев, мы с ним как-то ближе познакомились, хотя я не был тогда поэтом, но он начал таскать меня по городу, подсказывать какие-то темы, куда-то мы с ним ходили. «Черный пруд» — первое неформальное объединение, не привязанное к Союзу художников. Начали активно работать Гена Урлин, Коля Сметанин — вот они все тут разжигали воздух. Появилось молодое объединение «Эгоисты». Много чего происходило, и ты мог прийти к любому человеку в мастерскую. Тогда уже интерес появился и к общению, и к съемке подобной. Моя работа в пединституте тоже была хорошим занятием, но однажды я подумал «Не уйти ли мне с работы?», на что мне мой друг из Москвы, Валера Разин, хороший фотограф, сказал: «Алик, представляешь, у меня мастерская на Красной площади». И я думаю: «Не уйти ли мне?» (смеётся). «Так что не дури, тебя тут никто не насилует, работай спокойно, живи». И я остался.

Встречи с девушками были очень красивыми, всегда в этом городе. Самые красивые девушки живут в городе Горький. Это не я сказал, это сказал Эдуард Тополь в книге «В постели с Россией». Он рассказывал такую потрясающую историю про гостиницу «Москва» (сейчас — отель «Sheraton»), где он встретил самую красивую девушку и она, конечно, была из Горького. Тогда жизнь была сплошным событием. Во-первых, «рок чистой воды» тогда замутили. Потом был молодежно-музыкальный клуб при Дворце культуры имени Орджоникидзе, где были бесконечные джазовые концерты. Кто-то там только не приезжал, ребята! Это ни одной Америке не снилось, как мы в какие-то страшные морозы на каком-то там автобусе с Минина ехали, и нам было пофигу. И не важно было: во сколько это закончится, как мы попадем назад. Вот это было какое-то счастье, и его было много! Козлов приехал с «Ностальгией», «Арсенал». Это концерт, после которого мы не смогли разойтись и всей толпой уехали к товарищу на дачу, например. Это была бесконечная свобода, бесконечное общение какое-то.

У меня болели зубы. Я стою на остановке, ко мне подходят ребята какие-то. «Привет», «Привет. Мы тебя знаем». Я говорю: «Я вас тоже». «Что у тебя?». «Зубы болят». «Давай водки, раз, полстакана в рот, держи». Я подержал. «Ну как, лучше?». «Лучше». «Поехали». И мы поехали куда-то. Оказалось, это были Никита Знаменский, Серёга Гусев — теперь небезызвестные люди в этом городе.

Девяностые — это точно событие. Мы взрослели, зарабатывали. Была какая-то сплошная любовь. Даже с милицией можно было влегкую договориться, когда они тебя арестовывали, а это бывало. Это учило договариваться, а сейчас не так, сейчас сложно. Сейчас какие-то законы… Тогда тоже законы, но раз — в баре вечером пересеклись, выпили, и все хорошо. У Аси Феоктистовой в мастерской изобразительного искусства было сборище потрясающих художников. В любое время дня и ночи. В первую очередь — творчество. Мы всегда туда ходили, приезжали какие-то иностранцы. Так и жили. Завидуете?